СЕВАОБОРОТ

Слушайте эту передачу:

 mp3

27 марта 2004: Воспоминания о ленинградском джазе

Гость: Дмитрий Коваленко, продюсер, кинодокументалист

Сева: Сегодня, господа, как раз такой именно день, когда я со своей обычной жалобой - хорошо бы мы были телевидением, а не радио, тогда бы мы показали вам кое-что... Но, поскольку, придется довольствоваться одним звуком, то словами будем картину создавать. Речь идет о серии фильмов, которую наш гость снял. Давайте я его представлю - Дмитрий Коваленко. Вы много лет работали в питерском "Научфильме". В основном вы снимали документальные фильмы...

Дмитрий Коваленко: Да, я раньше снимал научно-популярные фильмы и около 30 лет проработал на "Леннаучфильме". Но, когда наступили тяжелые времена, мы создали собственную студию и стали заниматься фильмами, которые нам нравились.

Сева: А про науку, что снимали? Запомнился какой-то особо удачный фильм?

Д.К.: Это трудно сказать. У нас были самые разнообразные темы, начиная с науки, покорение Эвереста, и, кончая искусством, балетом... в Общем, самые разнообразные фильмы.

Сева: То есть "Научфильм" снимал все подряд, не только про науку...

Д.К.: Конечно. Было время, когда научно-популярное кино хотело быть более политизированным. Мы снимали фильмы, которые были важны тем, кто их заказывал.

Сева: То есть людей в белых халатах, физиков вы поснимали...

Д.К.: Конечно, конечно, было дело...

Сева: У вас, как у документалиста есть ощущение уходящей натуры. То есть, если листья с деревьев падают, то их нужно снимать, а то скоро кончится листопад. Снег выпал, тоже надо снимать, а то он растает. На человеческом уровне людей, которые также опадают как листья, необходимо торопиться, потому что каждое поколение имеет своих героев, и в следующем поколении будут другие, но таких уже не будет.

Д.К.: Я с вами согласен. Термин "уходящая натура" - немного циничен, но, в то же время, заставляет нас смотреть на него как на метроном. Когда все в Петербурге ждут весны, я как оператор думаю, что я еще не успел снять метель. В апреле у нас часто бывает метель. Это как мелодия, которой нам немножко не хватало, та искренность, которая бывает, когда мы что-то не успели.

Сева: Ваша жизнь похожа на нашу - кидает с одного события на другое. На один фильм судьба может привести, например, в науку... Мне дали вашу ленту об уходящих фигурах ленинградского джаза, хотя не совсем уходящих, потому они еще преподают, пишут и чего-то играют, но это люди, с которыми я рос и знаком лично. Я смотрел ваш фильм один в квартире, стыдиться было некого, вытирал скупую мужскую... Мне было понятно даже то, что в ваш фильм не вошло. Коротко об этих лентах...

Д.К.: Я в этом фильме выступал, в основном, как продюсер. Но иногда и снимал немного как оператор... Я продюсер своей небольшой студии, которая называется "Независимая киновидеокомпания". Она создана для поддержки молодых кинематографистов. Ученики наших знаменитых мэтров кино были приглашены мною для создания сериала "Петербуржских джаз". Мы задумали примерно 8-9 серий для начала, не об уходящих натурах, а о времени и о тех героях, которых многие не знали. Мы надеялись, что рассказ о героях будет нестандартным, неофициальным... В каждой серии есть джаз-история, джаз-портрет, джаз-новелла. Многим людям мы посвящали небольшие сюжеты. Поскольку колоссальной проблемой является поиск материала, то мы решили, что в этом случае нам на помощь придет кино. Звучит мелодия, и на фоне петербуржской заснеженной природы в кадре на велосипеде едет Геннадий Гольдштейн. Оказывается, вот так он добирается каждое утро...

Сева: Я вам про Гольдштейна расскажу покруче историю. Когда я с ним играл в оркестре, мы жили недалеко друг от друга, и я, по-холостяцки, иногда заходил к нему в гости. Гена увлекался Достоевским и где-то раздобыл себе дореволюционный котелок. Он был совершенно крепкий, непродавленный, но подходящего пальто у него не было. И вот однажды, лунной ночью, выходя поздней ночью с Владимирской после затянувшейся игры, он увидел какого-то ханыгу в пальто нужной формы. Короче, он его остановил и стал просить его продать ему это пальто. Уговорил. Пальто почистили, а оно было скроено "колокольчиком", то есть узкие плечи и широкие пол. И вот Гена в этом пальто-пелерине ходил по Петербургу, возмущая эстетические основы социализма.

Леонид Владимиров: Дорогие господа, мне было это очень интересно слушать, но, пожалуйста, скажите хоть слово, кто этот Гена Гольдштейн.

Сева: Гена Гольдштейн, как и вы, Леонид Владимирович, выпускник какого-то автомоторного заведения. Вы кончили институт, а он - техникум. В 15 лет он пришел к кому-то играть на инструменте и ему посоветовали бросить автомоторные дела и стать музыкантом. Я с Геной познакомился (он меня старше на два года), когда ему было 26-27 лет, он был уже сложившимся музыкантом, скромнейший человек, необычайной работоспособности.

Л.В.: На чем он играет?

Сева: Он учился играть на кларнете, но потом играл флейте, на всех саксофонах, потом создал ансамбль старинной музыки "Pro Anima", когда ему джаз надоел, потом снова вернулся в джаз, а сейчас он уважаемый профессор саксофона. У него масса своей чудесной музыки, которую он пишет. Это человек, который сформировал мое вегетарианство, это у него я видел книгу "Я никого не ем" дореволюционного издания. Он, несмотря на свои достаточно продвинутые годы, исключительно выглядит. Он живет в России, не то, что мы на парных хлебах...

Татьяна Берг: То есть он сейчас преподает в петербуржской консерватории.

Сева: В джазовой филармонии...

Д.К.: Он преподает в училище имени Мусоргского и ведет класс саксофона. Я могу вам сказать, что он создал уникальнейший оркестр "Саксофоны Петербурга" - 18 саксофонов играют так, что мелодия рождается на ваших глазах. В мире нет больше такого ансамбля...

Сева: Гена был первым альт-саксофонистом в оркестре Вайнштейна, когда я туда угодил в середине 60-х годов, и главными солистами были Гена Гольдштейн и Константин Носов. Константин Носов - сын того самого композитора Носова, который сочинил "Далеко-далеко, где кочуют туманы...". Он был членом всех Союзов композиторов СССР, абсолютно ориентированным на власть человеком, и когда он узнал, что его сын начал играть джаз, то старший Носов от младшего Носова прелюдно отказался. Так что внутренний конфликт по жанровой линии был колоссальный. А Костя уехал в Болгарию и там трагически погиб. Давайте послушаем композицию Геннадия Гольдштейна под названием "Время пришло".

+ Геннадий Гольдштейн: Время пришло

Сева: Носов играл первым, затем Гена, потом московский пианист Фрумкин. Все это было на моих глазах, но потом они уехали в Москву, потому что их как звезд туда сманили. Сначала в оркестр Людвиковского, потом Костя, по-моему, работал у Эдди Рознера... Они у вас герои одного или даже нескольких фильмов...

Д.К.: Мы им посвятили две серии. Первая - "Три товарища - Фридман, Носов и Гольдштейн". Жорж Фридман - легенда, молодой мальчик, который хотел быть свободным человеком и играть ту музыку, которую он любил, а ему не разрешали. Он в фильме рассказывает такие моменты, как соседка донесла, и милиция ворвалась к нему в комнату...

Т.Б.: Это в каком году было?

Д.К.: Конец 50-х годов. Чудом явилось то, что в оркестре Вайнштейна появилась вакансия, и Жорж Фридман был тем троянским конем, который, войдя туда, постепенно перетаскивал туда ребят, который были ему близки по духу. В фильме он у нас про это рассказывает. Гена Гольдштейн тоже не имел работы, а важно было иметь запись в трудовой книжке...

Сева: Господа, там была целая плеяда блестящих людей. Вы не застали Валю Милевского. Собственно, это был оркестр Милевского в 1957 году, где играла вся эта публика. С ним связано несколько замечательных историй. Он оканчивал училище Дзержинского и к концу училища понял, что ему без джаза жизни нет. А Милевский всю жизнь был практическим драматургом, он всегда придумывал разные скетчи и сценарии. И вот история как он освободился от военной службы и не поехал офицером по распределению. Солнечный день. Он сидит дома. Наступает его очередь заступить на дежурство. Раздается звонок: "Курсант Милевский! Вы что, почему вы на дежурство не вышли?". Он говорит: "Простите, с кем я разговариваю?". В ответ: "Капитан 3-го ранга Петров". Милевский: "Капитан 3-го ранга Петров, идите вы в одно место ...". Через десять минут звонит замначальника училища: "Курсант Милевский, вы что себе позволяете, я вас...". Милевский: "Простите, с кем я разговариваю?". В ответ: "Капитан 2-го ранга такой-то". Милевский: "Капитан 2-го ранга, идите вы...". Короче, доходит очередь до адмирала, начальника училища, он и его посылает... За Милевским отряжают отряд, чтобы забрать его в кутузку. Когда отряд входит в комнату, там никого нет - стоит открытый рояль и вдруг откуда-то со счастливым лицом входит Милевский, берет сложный аккорд девятой пониженной ступени и говорит сам себе блаженно: "Нашел, а ведь кто, бабка в сквере подсказала...". После этого его увезли на обследование. После этого началось его увольнение... Милевский роскошный тип американского образца с набриолиненным пробором. У него зубов было, наверное, штук сорок... Пел роскошным голосом, он был у нас вокалистом... А Жорж стал католическим священником. Он и Гену в католичество подбил. Мой племянник Антоша, который был у нас на передаче, всё ходил к ним, слушал, слушал, а потом приехал ко мне в Лондон и говорит: "Дядюшка, у меня желание посвятить себя". Я его тогда втайне благословил, потому что никто из семьи этого не знал. А сейчас Антон уже рукоположенный монах...

Т.Б.: Он в православном монастыре?

Сева: Нет, в католическом. Он учился во Франции, говорит на иврите, испанском, русском, английском и пока живет в Израиле. А куда его потом из обители отправят, мы не знаем... Вот такие ростки и всходы дал Жорж Фридман...

Д.К.: Дело в том, что мне нравится, что эта история закончилась музыкальным пассажем, потому что для Жоржа Фридмана все могло бы кончиться плох. О нем написала ленинградская газета статью о том, что он был стилягой под названием "Сорняк". Карикатура выставлена сейчас в музее Джаз-филармоник-холла у Голощекина и все посетители, которые приходят на концерты могут посмотреть и на эту уникальную статью. Фридман всегда был и оставался свободным человеком. А что такое свобода в музыке? Это - джаз.

Л.В.: Вы думаете?

Т.Б.: Полная импровизация...

Сева: Для нас тогда это было противостояние советской власти, - мы ее в упор не видели, ее для нас не существовало. У нас был свой внутренний мир, и мы жили по своим законам. Приходилось с гражданами сталкиваться в трамвае, автобусе, а в остальном все наши помыслы были о музыке, мы доставали пластинки, снимали, репетировали. Вот так мне удалось от системы защититься...

Л.В.: Сева, но вы же не играли за закрытой дверью, чтобы никто не слышал. Вы играли для публики, значит, публика тоже была какая-то?

Сева: Да, мы играли в танцзале. Когда я пришел в оркестр, мы играли в доме культуры и там был достигнут компромисс, баланс. Первое отделение мы играли свою музыку, а во втором отделении к нам подходил распорядитель танцев и просил нас сыграть "Летку-Енку". И этот роскошный оркестр в 24 человека играл "Летку-Енку".

Т.Б.: Я боюсь, что нужно объяснять, что это за танец, потому что молодое поколение не знает...

Сева: Да, были какие-то чумовые танцы... Держалось все, конечно, на самом Вайнштейне. Он успел к тому времени в тюрьме посидеть. До этого он был майором, руководителем оркестра в Нахимовском училище после войны. Во время войны он объехал с джаз-оркестром весь Ленинградский фронт, был на передовой, у него масса осталась, с тех времен, связей. Я вам расскажу такую историю. В 1968 году, когда Гена и Костя уехали в Москву, я остался в оркестре за концертмейстера. То есть для Вайнштейна я был важным человеком. И вдруг меня, как офицера-подводника запаса, по хрущевскому распоряжению призывают, и я должен поехать на Камчатку, в общем, оттуда я бы не выбрался никогда. У меня жена вот-вот родит, ситуация чудовищная и отвертеться просто невозможно. В тот набор в Ленинграде отбили только двоих: ученого-атомщика, которого некем было заменить в институте и меня. Вайнштейн пришел к адмиралу и сказал: "Я - Вайнштейн. Вы меня помните? Мне этого Севу надо вот так!". Рвал рубаху на груди... Я сидел на даче в Васильках, прощаясь с женой, семьей и жизнью, и вдруг под окнами появляется Вайнштейн с нашим администратором, и я понимаю, что идти в армию на флот не надо. Вайнштейн ориентировался в социалистической обстановке мгновенно, шел как таран на все и, как правило, побеждал. Я хотел было включить в программу композицию "Я иду, шагаю по Москве", композитора Петрова, в исполнении оркестра, но не нашел ее. Петров, когда был студентом консерватории, ходил Вайнштейна слушать, когда в его оркестре был "золотой состав" с Гольдштейном и Носовым. И Вайнштейн, видя, что людям нравится, выносил им "Книгу отзывов" в конце. Они что-то хорошее писали. Прошло лет пять-семь. Петров - в секретариате Союза композиторов. Приходят чинуши из Управления культуры и говорят: "Чего это вы такое тут играете?". А Вайнштейн: "Да, очень жаль, что вы эту музыку не понимаете...". В ответ: "Что не понимаем?". Вайнштейн: "А секретарь Союза композитором мне вот такое-то написал...". И Вайнштейн играл в эти шахматные игры с разными чиновниками и пробивался со страшной силой. Но потом, в конце концов, жизнь, конечно, скрутила борца. Я думаю, что здесь самое время, чтобы сыграть что-нибудь из Давида Голощекина, потому что он в моей жизни сыграл ключевую роль. Он меня из училища Макарова кооптировал в музыку, поскольку мы с ним были приятелями, и он считал, что мне лучше музыкой заниматься, чем идти плавать. Что и произошло.

Д.К.: Я хочу добавить, что когда зрители будут смотреть нашу передачу о Давиде Голощекине, я прошу всех обратить внимание на кадры хроники. Мальчик, сидящий слева, это наш седовласый Сева, которого не сразу можно узнать, и который играет с Додиком Голощекиным.

Сева: Но здесь Додик играет один на Берлинском фестивале. Додик всегда был пианистом, а, вообще, он - скрипач. Но в вашем фильме появилась статистика, что он, оказывается, мультиинструменталист, у него десять рабочих инструментов.

Д.К.: Как он сказал, он играет на девяти инструментах. Мы сумели снять клип его пьесы "Солнечная сторона Невского", где он действительно играет на всех инструментах. Нам пришлось сделать комбинированный кадр, снимали многократно под фонограмму, но зритель не должен этого понимать. Он на самом деле играет и на клавишных инструментах и на саксофоне, и на виброфоне. Это очень интересно. Мы хотим посвятить Дэвиду две серии. В одной серии мы хотели дать несколько интересных историй или даже анекдотов, рассказанных о нем. Одну из самых замечательных историй он рассказал мне сам. Он носил бороду, и решил сбрить ее. Приходит в баню, а на полке сидит человек, который говорит: "Я - врач и могу по руке определить профессию человека". Додик протянул ему свою руку. Врач: "Вы - музыкант, но только я не могу определить, на каком инструменте вы играете". Додик отвечает: "Я играю на девяти инструментах". Врач: "Так вы Голощекин что ли?!".

Сева: В беседе с нашим гостем Дмитрием Коваленко мы сделаем перерыв. Татьяна Берг бросит свой взгляд на событие недели.

Т.Б.: Событие, правда, не недели, а довольно давнее, но, по-моему, довольно увлекательное. И не событие, а история. И известно о ней стало именно сейчас, потому что только недавно британские архивы опубликовали соответствующие документы. Речь пойдет о событии шестидесятилетней давности. На дворе была осень 1944 года, Вторая Мировая война приближалась к концу, но все еще ли отчаянные бои, а немецкие ракеты обрушивались на Лондон. Но для британского таможенного управления главной угрозой были не немцы, а английские и американские летчики, активно занимавшиеся контрабандой. После открытия Второго фронта и оккупации Франции союзными восками, предприимчивые пилоты начали переправлять в Англию разные товары, которые для британцев были в те времена совершеннейшей роскошью. Прежде всего, стали привозить коньяк и шампанское. Таможенники обнаружили на военном аэродроме тысячу припрятанных бутылок шампанского, которое американская эскадрилья доставила из Франции. Но спиртным дело не ограничилось. На "черном рынке" появлялись редкие почтовые марки, духи и даже такой неожиданный контрабандный товар как вставные челюсти. Некоторое время таможенники смотрели на все это сквозь пальцы. Видимо, было неудобно начинать преследование наших прославленных летчиков, ежедневно рисковавших своей жизнью. К тому же военное министерство намекало, что контрабанда - дело второстепенное, есть проблемы поважнее. Но, в конце концов, терпение таможенников иссякло, и они обратились к верховному командованию союзных войск с просьбой усилить контроль на британских аэродромах. В ответном письме офицер британской военной полиции признался, что контрабанда идет полным ходом, и британские летчики специализируются на нелегальном провозе наручных часов. Навести порядок среди британских летчиков было, конечно, нетрудно: можно было организовать обыски, проверки, досмотры и тому подобное. Но таможенники не имели право подходить к американским летчикам, потому что те были иностранными гражданами. Так что они провозили, что хотели, не опасаясь таможенного досмотра. Отношения между британскими и американскими летчиками даже на некоторое время ухудшились. Но строгие меры по отношению к британцам, по сути дела, не улучшили положение, потому что, оценив новую ситуацию, британские летчики стали передавать товар американцам, а те, конечно, не отказывали товарищам по оружию. Самое забавное, что контрабандой занималось и само британское правительство. Таможенников "убедили" пропустить 78 серебряных и 146 золотых часов для работников секретных служб. Таможенникам объяснили, что часы предназначены для британских шпионов, отправляемых за рубеж. И часы им нужны на взятки. Главный инспектор таможни согласился, в порядке исключения, пропустить эту партию часов без декларации, но предупредил, что если шпионам вновь понадобятся часы, то они будут задержаны таможней, которая оценит стоимость импорта и потребует заплатить соответствующую пошлину.

Сева: Вот это все по правилам игры. Видите ли, какая тут тема - мы открываем другую сторону войны, известной нам по фильмам и пьесам... Юбилейные и памятные даты предстоящей недели напомнит Леонид Владимирович.

Рубрика «Юбилейные и памятные даты»

Сева: Спасибо, Леонид Владимирович. Дмитрий, вы - кинодокументалист, вы художественных фильмом не снимали...

Д.К.: Хотя я заканчивал ВГИК, и проходил практику на художественной студии, но мне всегда хотелось показать то, что люди не могут увидеть и даже представить...

Сева: В старых документальных фильмах есть колоссальная сила, обаяние времени, энергия, которую больше никогда не воссоздать. Несколько кадров "Ленинградского диксиленда" напомнили мне... Я только школу закончил, приехал поступать в институт и попал на "халтуру", которую они играли. Меня просто с ног смело, как они играли... Там был Сева Королев, Саша Усыскин. Я с ними познакомился и вращался в их кругах. Они были народ пьющий и у них была соя эстетика то, что сейчас называется "примочками". Например, был кларнетист Роберт Пауэлл. Который в жизни никогда не говорил ни одного слова. У него было одно слово, которое он в минуты крайнего возмущения произносил - мудизм. Эту фразу он произнес, когда застал свою жену в постели с посторонним мужчиной, то есть это слово он позволил себе сказать. В остальное время он просто молчал...

Т.Б.: То есть даже дома, 24 часа в сутки молчал?

Сева: Никогда ничего не говорил. Потом у вас есть Эдик Левин, который был знаменит тем, что носил рваные свитера, но, поскольку он надевал из в 4-5 слоев, то одна дырка перекрывала другую.

Т.Б.: А летом?

Сева: Летом я не знаю, но вечно в какой-то шляпе ходил... Потом там было кировое общество, в котором они выпивали. И им выдавали паспорта, в которых было написано: "Кировой паспорт без круглого подстаканного талона недействителен". И у них был символ - трехногая птица. Потом их в Комитет таскали, считали, что они создавали какую-то незаконную организацию. Это был то "молодежное веселенчество" и то непочтительное поведение, которое со временем уходит.

Д.К.: Я хочу напомнить кусочек нашей серии о диксиленде, где Владимир Файертаг говорит: "Вот, например, симфонический оркестр, можно годами не здороваться друг с другом, и ничего - оркестр звучит, а в диксиленде этого нельзя". Диксиленд - это такая замечательная форма жизни, ему удалось существовать сорок лет. Я не знаю, у нас в стране или даже за ее пределами, можно ли такое представить, чтобы оркестр существовал так долго...

Сева: Но через него много народу прошло... А Саша Усыскин жив? Я знаю, что он ослеп...

Д.К.: У нас в фильме-новелле рассказывается об этой трагедии, о его силе духа, и о том, как другие музыканты защищали его, когда власть предержащие говорили: "Ну что же вы? Неужели не можете во всей стране найти зрячего человека? Мы тогда будем вас выпускать...". Они все заступились за него, и Усыскин остался. Кувайцев, которого специально пригласили в диксиленд, чтобы он заменил ослепшего музыканта, он сказал: "Я буду играть на другом инструменте, а Усыскин - гениальный музыкант - останется в нем навсегда". Когда я смотрю серию о диксиленде, иногда слеза прошибает, потому что там уникальные кадры любительской хроники, когда маленький теплоходик с музыкантами диксиленда едут по каналу Грибоедова. Этих людей уже нет, но они с нами, и музыка звучит.

Сева: Где-то в году 1960-61-м, когда диксиленд был в подполье, у нас в семье была знакомая, певица, которая теперь всеми забыта - Тамара Апполоновна Таубе. Я ее уговорил. Они пробила им аккомпанирующую роль для себя в Ленинградской филармонии. Так они вошли в официальную систему... Так что я там косвенную роль сыграл. Саша Морозов, с которым мы работали в оркестре Вайнштейна, поступил в консерваторию, где на вступительных экзаменах ему поставили пять с двумя плюсами, потому что такой техники они не видели в 1938 года. Он играл на тромбоне партию кларнета. Сейчас он тромбонистом в Большом театре уже много лет работает, я с ним недавно встречался. Вот как судьба разметала...

Л.В.: То есть, Сева, возможен путь из джаза в классическую музыку. Я думал, что это разные епархии и ничего общего не имеют.

Сева: Музыканты нового поколения, например, Уинтон Морсалес - один из ведущих классических трубачей мира и играет джаз с таким же успехом, хотя у него есть, конечно, академическая выучка. Он владеет стилем. Это раньше, вы понимаете, когда человек приходил из духового или симфонического оркестра, он не мог сыграть синкопу. Из него она выскакивала, какая-то вымученная, кривая... У них был военно-морской свинг, и мы их сразу определяли. В 60-е годы было очень просто - умеешь свинговать - ты - человек, а нет...

Л.В.: Я услышал слово "синкопа" и вспомнил Ясную поляну, где на въездной алее выставлена цитата из Л.Н.Толстого: "..И соловьи синкопами на въездной алее".

Сева: Вы знаете, Толстой глубоко прав, потому что синкопу изобрел wood pigeon - лесной голубь. Меня просто как антиэволюциониста интересует, что синкопу изобрел не человек, а голубь...

Л.В.: А ведь это когда написано... В 19 веке...

Т.Б.: Соловьи всегда пели одинаково...

Сева: Научно, синкопа - это перенесение ударной доли с сильной на слабую... Тот же Валя Милевский писал оркестровки в стиле "ползущей синкопы". Одно время у нас оркестр расширялся и туда взяли валторну. И один из валторнистов обладал абсолютным слухом, в любом шуме слышал все аккорды. Его старшина-садист мучил в свое время, лупил кулаком по роялю и говорил: "Какие ноты?". Если он не угадывал, то бил "леща" по затылку.

Т.Б.: Эффективный метод...

Сева: Да, таким образом, Володя из любой кучи звуков вынимал нужные звуки. Он садился и из какой-то запиленной пятой копии писал замечательную оркестровку без всякого инструмента.

Д.К.: Вы забыли упомянуть о роли радио. Многие наши джазовые музыканты были воспитаны на радио. Когда они слушали музыку, доносившуюся из эфира, они хотели играть также. Что им оставалось делать? Пьесы ведь транслировались не всегда целиком. Они записывали на катушечном магнитофоне одну часть, потом через день-два другую...

Л.В.: Господа, то, что я услышал в сегодняшней передаче напомнило мне по названию стихотворение пятнадцатилетнего Пушкина "Воспоминание о Царском селе". Это были воспоминания о петербуржском джазе. А ведь еще был какой-то такой город как Москва. Может, там тоже были какие-то люди...

Сева: Крупнейшие... У нас были стилистические разногласия с Москвой.

Т.Б.: Есть ленинградская, а есть - московская школа...

Сева: Мы считали, что москвичи более осовеченные... У нас джаз был более чист стилистически. Было два крупных саксофониста - Гаранян, который стал дирижером в Москве и Гена Гольдштейн в Ленинграде. У Гараняна приверженность была не та, и звук не тот. Гена ведь до сих пор, если вы посмотрите фильм нашего гостя, человек святой, от него только свет исходит. Сейчас у него есть инициатива, он создал рощу в честь своих и других умерших музыкантов. Первую горсть земли они привезли из Нью-Орлеана. Вы были в этой роще?

Д.К.: Мы там снимали. Один из эпизодов этого фильма - та самая уходящая натура. Красивые золотые листья под дуновением легкого осеннего ветерка слетают с потрясающих деревьев... Ансамбль Гольдштейна стоит и играет божественную, чудную музыку... Они живы, здоровы, это молодые ребята, они потрясающе играют... Я надеюсь, что наши телезрители увидят фильм. Молодые режиссеры, которые потратили часть своей жизни, будут счастливы...

Сева: Это часть нашей местной культурной истории, этого забывать нельзя. Специфика джаза такова, что будут другие люди, но таких больше не будет... Мы заканчиваем нашу программу композицией Давида Голощекина и прощаемся с вами, господа, до встречи в том же месте, в тот же час на будущей неделе.

<< возврат

 

пишите Севе Новгородцеву:[email protected] | вебмастер: [email protected] | аудиозаписи публикуются с разрешения Русской службы Би-би-си | сайт seva.ru не связан с Русской службой Би-би-си
seva.ru © 1998-2024